MAETERLINCK IN 3D

«Счастье» (пьеса Андрея Могучего и Константина Филиппова по мотивам произведений Мориса Метерлинка).
Режиссер-постановщик Андрей Могучий, художник Александр Шишкин

Пьеса Метерлинка, конечно, органичный выбор для импульса режиссуры Могучего. Это было ясно. Я представлял себе в каком-то виде продолжение его циркизованного, довольно абстрактного, загадочного, ассоциативного зрелища по Гофману «Кракатук», отсылавшего к образам подсознания, к страхам в детских снах. Было бы логично: от романтической сказки к символистской сказке прямой путь. Были в опыте режиссера и другие мифические, сказочные и сверхреальные тексты — «Неистовый Роланд» Ариосто, «Турандот» Гоцци, да, в общем, и «Лысая певица» Ионеско у него была перемещена куда-то Туда, за пределы. Новый спектакль оказался в этом ряду неожиданным, по языку совсем другим. Наверное, это первый «плюс» режиссеру, он выходит на новую художественную территорию. Вообще-то, «Счастье» — это совершенно оригинальное произведение (пьеса Андрея Могучего и Константина Филиппова), в котором от Метерлинка взяты некоторые элементы, не конструкция, не система, не философия.

Спектакль начинается в пять часов вечера и, как написано в афише, предназначается для зрителей от 9 лет. Это тоже обстоятельство новое и существенное. Возможно, будут протесты, так сказать, «педагогического» свойства: не нужно детей погружать глубоко в тему смерти. Тут как раз, по-моему, верный и мужественный поступок режиссера и театра. В детском (по языку) спектакле фабула строится вокруг смерти матери мальчика и девочки, и более того, вины девочки за эту возможную смерть. И еще появляются умершие раньше родственники. На авансцене реалистическая больничная каталка с реанимационным монитором (хотя машина скорой помощи плоская, картонная, врачи и санитары с одной стороны — вырезки-раскраски, с другой — актеры, пользующиеся в игре яркими деталями, Валентин Захаров, Андрей Матюков и другие). Это жестко. У нас в детском театре такая тематика не принята, а в европейском — давно есть идея, что театр может и должен готовить ребенка к жизни в ее реальных и полных форматах: ссоры в семье, разводы родителей, болезни, преступления, смерти точно так же могут быть предметом изображения на сцене, как они являются обстоятельствами жизни человека в любом возрасте; это надо знать и осмыслять. Впрочем, в спектакле именуемом «Счастье», смерть преодолевается, позитивные свойства и намерения всех без исключения персонажей (включая Царицу Ночи и птицеядную Кошку) торжествуют, и страшное в сознании зрителя отложено. В «прослойках», начинающих и завершающих каждое из трех действий, персонаж Время и Хор (определенный как Души забытых вещей), сыгранный одетыми в черные костюмы самыми опытными артистами труппы (напомнивший мне целый оркестр слепых скрипачей пушкинского Моцарта) торжественно и тревожно произносит слова о разрыве между временами, и о существовании чего-то иного, после видимой реальности. Это важный и наиболее связанный с Метерлинком план спектакля, который может выводить смыслы в сверхреальность, в ту идею смерти, которая вне времени, вне понимания, а не в отделении реанимации. Только этот план не входит внутрь основного действия и представляет собой всё-таки довольно невнятно написанный текст, и спускается к шутливой интонации объявления антрактов с бутербродами, не он правит бал, хотя для меня он очень важен. Есть ещё сцены в «смертной» реальности, где девочку встречают бабушки и прабабушки, которых уже нет, все в похожих черно-белых платьях в горошек, в инвалидных колясках, и это сильно действует на память любого человека, пережившего потери, хотя всякими забавными старинными механизмами и конструкциями эта картина стилизуется, и перемещается в игровой план.

Вообще, спектакль прежде всего очень смешной. Тут есть, конечно, очень смелое авторство: мотивы смерти играются в образности детской анимации (это, если просто сказать, эстетика богатая и разнообразная).

Конечно, это торжество театральной фантазии. Огромные бунраку-куклы (чего стоит наивный папа-Сергей Паршин на ногах-табуретках). Характеры: хабалистая Митиль (Янина Лакоба), совершенно живая пацанка (как она начинает перечислять Царице ночи для обмена на маму свою коллекцию ценностей!) Благородный Тильтиль, падающий в обморок при потрясениях (Павел Юринов), заводные зеленые псы (Виталий Коваленко и Степан Балакшин). Рождающиеся дети — атлеты в красных футбольных трусах с огромными кукольными головами пупсов, которые падают, по случайной выборке, как в игровом автомате — сюда, в жизнь. И всё это поролоново-кукольно-дигитальное народонаселение переключается с разговорной формы выражения на оперное пение и обратно. В завершение — апофеоз, преувеличенный и забавно «сниженный», приведенный в живые чувства: спасенная и родившая братика Мама поет что-то вроде «Ну что я могу сказать, я очень рада». Здесь, пожалуй, самое главное качество спектакля. Юмористическими ходами он выруливает и из хоть какого-нибудь приближения к морализаторской многозначительности, и из общепринятой тюзовской «волшебности».

В указателе спектаклей:

• Счастье (Александринский театр, Санкт-Петербург)

1. Никак не могу преодолеть двойственности в отношении этого спектакля.

   С одной стороны, — да, могучая фантазийная попытка поговорить с детьми о сущностном, о смерти (впрочем, смерть глядит на них из каждого угла виртаульного мира, приравненная там к прочим ужасам, — и не знаю, боятся ли они ее так, как боялись в детстве мы…). Попытка вести разговор на знакомом им современном “компьютерно-феерическом” языке, в знакомой стилистике. Да, поставлена несомненноая феерия, феерия фактур… С другой — с детьми ли хотел поговорить режиссер или самому Могучему хотелось поиграть в дорогие игрушки?

   С одной стороны, найдена эстетика, к которой ребенок привык и, кажется, этот язык он считывает легче. С другой — должен ли театр лексически встраиваться в условную неживую “3D-эстетку” — или все-таки живое искусство может (должно) включать ребенка в пусть незнакомый, но ДРУГОЙ мир, противопоставляя живой огонек в темноте сцены мощному неживому пламени, созданному благодаря техническому прогрессу, в том числе и театральному (это я так, “метафорически”, вполне дурновкусно…)?

   С одной стороны, спектакль “Счастье” имеет в основе лишь несколько метерлинковских мотивов. С другой — почему вместо той пьесы такой плохой, вялый, многословный текст, граничащий с графоманией и грешащий доисторическим морализаторством? Ощущение, что репетиционные импровизации плохо литературно обработаны, ритмически текст не выстроен, он сырой, рыхлый, необразный. А уж треплевщина, которую гонит персонаж С. Сытника, папа Дня и Ночи, — и вовсе пурга какая-то, понять ничего нельзя. И кто это писал?.. Уши вянут. Даже клеенчатые, как у персонажей.

   С одной стороны, в феерии необязательны причинно-следственные. С другой, почему весь первый акт семья дровосека выгоняет из дома залетевшую в окно птицу с криками и хорами (мол, плохая примета), а потом вдруг немотивированно начинает ее искать. И лишь в конце, “ротом”, словами нам объясняют, кто такая есть эта птица-душа. Или почему Митиль добирается до Ночи в урне с пеплом из крематория (взрослому становится не по себе, не знаю, как детям), а прочие персонажи на своих на двоих и по очереди входят через дверь? Долго мы спорили насчет горошкового платья: оно — знак того света, все пра-родственники в таких платьях. Отчего же папа несет его спокойно маме в больницу? Саван несет?

   Когда-то, в юности, в “Синей птице” больше всего мне запомнилось место, когда покойные дедушка и бабушка в царстве мертвых говорят детям, что когда их вспоминают — они оживают. Тут и живой мир — неживой, и умершие предки — на редкость неприятные тетки в инвалидных колясках, с неживыми руками-ногами…

   Спектакль вообще-то — про очеловечивание. Здоровенные неживые болваны постепенно обретают руки (снимая клеенчатые мощные рукава-перчатки), ноги, лица, наконец. Становятся людьми.

   И через два дня после спектакля больше всего вспоминаетися блистательная Яна Лакоба-Митиль. И с одной стороны, когда в первой части спектакля она — роскошная клоунесса, Анвар Либабов может отдыхать. И с другой, когда, во второй части, она — сварливая девочка. Но больше всего запоминается она в третьем акте, когда на пустой темной сцене, на трубе крематория, в царстве Ночи, странное маленькие существо умоляет вселенную, чтобы мама и братик остались живы и готово отдать свою жизнь. Это тоже острая и эксцентрическая сцена, но получается, что дорогостоящая феерия действует меньше, чем живой актер в пустом пространстве…

2. Как же причудливы ракурсы наших восприятий и ходы наших мыслей!
   При очевидном пиитете к феерическому произведению Могучего уважаемый Николай Викторович честно отметил «довольно невнятно написанный текст», и «преувеличенный апофеоз»… Уважаемая Марина Юрьевна, совершенно неожиданно для меня, прониклась «острым эксцентризмом» Митиль-Лакобы…А мне, на премьере этого «детского» спектакля, все время вспоминалось собственное детство – и сравнение было не в пользу премьеры.
   «Синяя птица» начиналась с театра марионеток, со стеклянных шкафов в фойе, где были выставлены куклы «культовых» спектаклей. Я до сих пор помню, какой угол занимала Царица ночи, приводившая меня в неизменный эстетический транс: точеное меловое лицо, бархатные крылья летучей мыши, словно звездами мерцающий вокруг этой фантастической куклы воздух… Знаменитой постановки, оформленной Татьяной Бруни увидеть не довелось – родилась я поздновато. Но название пьесы Метерлинка навсегда закрепилось в сознании, как синоним прекрасной и пугающей тайны. Потом, разумеется, был знаменитый фильм с Элизабет Тейлор в роскошных голливудских нарядах, с отточенными балетными номерами и самым ужасным, навсегда, образом Смерти (длинноволосая девочка с закрытым кремовой вуалью лицом по левую руку Царицы ночи). Но самое сильное впечатление оставил эпизод в Царстве неродившихся детей, где так обыденно и невинно, среди лазурных драпировок было рассказано о предопределении разлук, страданий, болезней, преступлений… С пьесой-первоисточником встреча состоялась намного позже, конечно же.
   А «Счастье» послужило этакой лакмусовой бумажкой, именно благодаря ему я поняла: чего мне перманентно не хватает в спектаклях мэтра? Именно того, без чего мне не нужно искусство, без чего я не согласна ни на жизнь, ни на смерть, ни на радость, ни на разлуку: поэзии. Заранее предвижу упрек в том, что негоже, с точки зрения профессии, плакаться о том, что по светлой детской мечте кто-то прошелся пудовыми деревянными кукольными конечностями. Но, по самому большому гамбургскому счету, не вижу никакого смысла в обытовлении символической истории до уровня «новогодних приключений Маши и Вити» с назидательными канцеляризмами по ходу и надрывной коцебятиной – «ребеночка жалко»…
   Да, потрясает масштаб финансовых затрат, но еще не до такой степени умер во мне ребенок, чтобы не чувствовать себя обманутым: обещали, вроде как, сказку, а показали страшных теток на колясках и некрасивых деревянных-пластмассовых кукол! Мне не было страшно – было неинтересно, хотя я честно пыталась заинтересоваться, ну просто изо всех сил! Но только актриса Воробьева в белом платье была красивая.
   Пришла домой, бросилась лечиться объективными эстетическими ценностями, в частности любимым «Лабиринтом» с Дэвидом Боуи (1984). А из более свежего – есть ведь еще и «Зеркальная маска», на ту же самую тему… Кстати, интересно: куда подевалась из фойе театра марионеток та самая Царица Ночи? Сейчас там только Тильтиль, Митиль и Насморк…

4. Аня! Вы написали такой вдохновенный коммент, что — прочтя его к ночи — я решила пойти вслед за Вами — в собственное детство. Третий день думаю над “Счастьем” и, так же, как не уверена, что людям надо сообщать смертельный диагноз, — не уверена, что детям полезно думать о смерти и, конкретнее, — о возможной смерти мамы. А спектакль же про это!

   Может быть, это мой личный опыт (как и Ваш с марионетками — личный). Потому что единственное утро раннего детства, которое я помню по секундам, — утро смерти бабушки. Солце, мороз, декабрь, в доме еще утренний бедлам, мама вбегает с улицы, из больницы, скидывает пальто, идет в спальню, и в полуоткрытую дверь я вижу, как, присев на кровать, она говорит что-то сидящему папе, и тот тихо начинает плакать… А потом похороны, бабушка в гробу, меня держат на руках: «Попрощайся с бабушкой»… Ежедневные походы с папой на кладбище, холод от мысли «когда-нибудь не будет и меня, а еще раньше мамы», невроз, истерики, бессонница, никчемные доктора со своими процедурами, — словом, болезнь, страх смерти, ставший навязчивой идеей. Пока однажды мама не сказала: «В Москве есть институт, там работают над лекарством от смерти, я еду в Москву, вот адрес, напиши им сама, а я отправлю там». Все было достоверно. Печатными буквами я накарябала: «Дорогие ученые!», — а через несколько дней по почте пришел исцеливший меня ответ: «Дорогая Марина, не волнуйся, мы работаем, и когда ты вырастешь, люди не будут умирать». Я выздоровела в один момент, но долгие годы оставался страх: «А успеют ли они, пока жива мама». Лежа ночью в постели, я мучительно прикидывала годы и возрасты. Страх за себя ушел, за маму остался до конца ее жизни… А письмо, придуманное мамой, и сейчас живо, я не узнала тогда домашнюю пишущую машинку (ведь был почтовый штамп «Москва»).

   В спектакле ужас потери мамы висит страшном «предлагаемым», и поскольку никогда не знаешь, чего ждать от Могучего, а постмодернизм с его относительностями разрешает все, — думаешь не об обрушивающихся на тебя высоких театральных технологиях и не о качестве анимации, а о качествах реанимации: а вдруг режиссер захочет сказать, что они работают плохо и мама умрет?..

5. Ой, Марина Юрьевна, и я к ночи…
   Не могу сказать: полезно или нет говорить с детьми о смерти? Но то, что с детьми вредно говорить нарочито уродливым эстетическим языком – для меня аксиома. Умоляю не путать с притязанием на пошлую «красивость» и прочие «розовые сопли»!
   Меня в детстве не берегли, так скажем. Моей маме исполнилось семь лет в сентябре 41го, и она довольно рано начала делиться со мной довольно подробными воспоминаниями блокадного детства (судя потому, что я даже не помню, когда впервые услышала о войне). Я знала, что люди умирают, как умерли мои прадедушка и прабабушка. И что на паперти Троицкого собора штабелями лежали трупы, а мама их уже не боялась (это она мне ставила в пример). И знала, что у меня не будет двух бабушек и дедушек (потому что родителей отца тоже отняла война). И летом мы с бабушкой ходили гулять на Пискаревское кладбище, и она мне говорила о том, что в одной из братских могил наверняка лежат мои родные, а я на какую-нибудь плиту с датой «1941» возлагала букет из одуванчиков. Отчетливо помню, как припекало солнце, как звучала из динамиков негромкая торжественная музыка, и каким идеалом красоты виделась мне Родина с разорванным траурным венком в величественных руках. Иногда мы заходили в музей, где бабушка читала мне дневник Тани Савичевой. А еще мы обязательно выходили к пруду, где плавали две пары лебедей – белая и черная. Так случилось, что скорбь и красота навсегда остались для меня почти синонимами.
   Я знала, что люди умирают, знала, что им может быть очень больно и тяжело, но эстетическая среда мемориала на каком-то архетипическом уровне давала мне понятие о равноосмысленности жизни и смерти – и отнимала безысходность у неизбежности. По-настоящему страшно смерти мне стало позже, когда я впервые оказалась на Южном кладбище, где бетонными «раковинами», как сотами, были заполнены необозримые пространства «участков».
   И сегодня я, на каком-то клеточном уровне, отказываюсь верить в этический мессидж, высказанный средствами эстетики примитивного масскульта, языком канала 2х2, в котором нарочитая некрасивость возведена в самоцель… Почему-то мне кажется, что большинству детей такая реакция тоже может быть инстинктивно свойственна.
   А Масяню и Бо я очень люблю, но это совсем другая история)))

7. Очень хочется отвлечься от темы смерти, но коллеги не предоставляют такой возможности. Встраиваюсь в рассказ вслед за вами, стройной вереницей. Про смерть и меня, если кому интересно:
   http://mytbilisi.narod.ru/texts/kultur/volgust/volgust_02.htm

   Уже не ребенком, а человеком, обремененным и театроведческим дипломом, и гаммой испытанных за жизнь чувств, смотрела в БДТ «Отца» Дитятковского. Чего хотелось в процессе этого добропорядочного просмотра? Крикнуть из партера во весь голос Елене Поповой: «СУКА, что же ты с ним делаешь!!!»
   Можете говорить что угодно, но, по-моему, только такой уровень сопереживания свидетельствует: на сцене состоялось все.
   На «Счастье» в зале было множество детей того нежнейшего возраста, когда ни домашнее воспитание, ни робость перед имперскими “золото/бархат” не должны были бы, на мой темпераментный взгляд, затормозить в финале детский выдох/крик на весь зал: «ОТДАЙ ПТИЦУ!» К этому моменту ребенка оставили, наконец-то, наедине с чистым, настоящим переживанием.
   Я, благодаря Яне Лакобе, наверняка крикнула бы. Но рот был забит поролоновым прахом, на него съезжали очки с бутафорским носом, а руки были все еще в пластилине….

8. Уважаемый Анатолий!

   Не взирая на лестное обращение «девчата», велико было искушение не отвечать на ваш комментарий (ибо, как известно даже не очень продвинутым блоггерам, «в сети не тот прав, за кем последнее слово, а тот, кто первый замолчал»))) Но, из уважения к изданию…

   Перейдем непосредственно к спектаклю «Счастье». Дело в том, что он широко и громко позиционируется как спектакль для детей. Таким образом, он перестает быть явлением чистой эстетики, становясь в той же мере явлением этики. Не сомневаюсь, что уважаемый режиссер вполне сознавал, на что идет, и какой оттенок скандальности придает своему творению, провокативно буквализируя (до бытовых подробностей) и активно педалируя в нем мотив «ребенок и смерть». Именно к глубоко личным, и по определению болезненным ощущениям (или вы возьметесь утверждать, что у вас таковые отсутствуют…) аппелировал постановщик – и если здесь появился отклик глубоко личный, то это абсолютно в духе предлагаемых спектаклем обстоятельств. Дабы предупредить возможные упреки в «ханжестве», хочу обратить ваше внимание на то, что здесь обсуждается не столько сама по себе тема разговора с ребенком о смерти (в конце концов, у Метерлинка об этом рассказано как минимум не менее впечатляюще, хотя и не для детей), а те художественные средства, при помощи которых это делается.

   Вопрос это серьезный, с обширной культурологической историей. И, пожалуй, формат блога не позволяет в полной мере компетентно его рассмотреть. Но, не сомневаюсь, что в связи со спектаклем «Счастье» вопрос будет обширно дискутироваться в прессе, на радость коллегам из Александринки ))) Мне вот, например, очень любопытно было бы узнать мнение Анны Федоровны Некрыловой, которая пока еще спектакля не видела…

   Очень жаль, что вы не сочли стоящими интереса попытки соотнести спектакль с культурными контекстами поколения, к которому принадлежит также и его постановщик, и поколения, к которому принадлежат его дети. Уточняю:
   А) спектаклем Деммени-Бруни;
   Б) мемориальным ансамблем архитекторов А. В. Васильева, Е. А. Левинсона, скульпторов В. В. Исаева и Р. К. Таурит, М. А. Вайнмана, Б. Е. Каплянского, А. Л. Малахина, М. М. Харламова;
   В) фильмом Джорджа Кьюкора;
   Г) фильмом Джима Хенсона;
   Д) фильмом Дэйва Маккина;
   Е) культовыми анимационными сериалами студии Олега Куваева;

   На мой взгляд, такое сопоставление вполне серьезно и уже делает честь спектаклю.

   А рецензию вы прочтете в следующем номере ПТЖ, потерпите уж!

10. Интересно вот что. Марина Юрьевна в той части своих раздумий, которая начинается словами “с одной стороны”, демонстрирует вчувствование в спектакль, понимание его законов, подключение к его атмосфере и т.д. А потом вдруг из-за плеча Марины Юрьевны выскакивает какая-то другая Марина Юрьевна и задает ехидный вопросик: “А как же добрались до царицы Ночи остальные персонажи?” И этот вопрос, возникший из какой-то скучной бытовой логики, здесь совершенно не при чем, и “основная Марина Юрьевна” это понимает, и снова пишет “с одной стороны” – всё точно объясняя и про феерию, и про очеловечивание, и про то, как театр помогает ребенку постепенно встроиться в ДРУГОЕ искусство… А потом опять: ” с другой стороны”…

    Почему мы, прочитав у поэта: “И очи синие бездонные / Цветут на дальнем берегу” – не спрашиваем: “Александр Александрович, а как очи могут цвести, они же не цветы, а если цветы – то почему они бездонные?? Где, Александр Александрович, логика??”

    Метофору не стоит растолковывать и расшифровывать, музыку не стоит разнимать по-сальеревски, как труп. В сказке собаки могут не только говорить, но и быть зелеными, а кошки – красными. Мы, критики, всё это знаем наизусть, но всё-таки удержаться не можем и пытаемся применить алгебру там, где сами можем ощутить гармонию – и ощущаем! Но сами себе не верим…

    Да, нам показали в спектакле, как маму увозит картонная машина скорой помощи. Нам даже показали на экране, как эта машина едет по улицам. Но, знаете, не показали, как маму внесли на носилках в здание больницы… И ничего, мы все догадались, как она попала в палату реанимации! Может быть, так же можно представить – по аналогии с полетом Митиль – как добрались до Ночи ее родные?.. Почему надо шесть раз показывать один и тот же полет?.. Или даже шесть разных полетов? Ведь вполне понятно, что тут гораздо важнее режиссеру не маршрут этих героев, а сам факт их появления. То, что они все тоже захотели спасти маму и младенца, и бросились на помощь. Очевидные вещи.

    Тем более, что все эти перемещения происходят в сознании, а не в реальности. Во сне. Дети погружаются в сон и в этом сне, в пограничном мире, оказываются способны влиять на судьбу.

    Можно ли с детьми говорить о смерти, в том числе о возможной смерти мамы, – об этом хорошо бы спросить психолога, а не рассуждать по-дилетантски. Я сам – как дилетант – скажу, что во множестве сказок, которые мы читаем детям, речь идет о смерти. И дети воспринимают это естественно. В том числе – естественно боятся, переживают, не хотят смерти близких и т.д. Но сознательно скрывать от детей эту часть жизни – странно… Тем более, что мама и папа действительно могут умереть. И я уверена, знаю, помню – по вопросам детским, которые начались лет с шести-семи – что дети об этом думают, а если родители не хотят обсуждать с ними такие вопросы – значит они сами боятся сложных тем и оставляют ребенка наедине с неразрешимыми вопросами бытия, вместо того чтобы помочь ему… «Саспенс» – это тревожное ожидание. И театр должен не только развлекать, но и тревожить, волновать, эмоционально пробивать. Разве нет?.. В западном театре для детей традиция именно такая – говорить с детьми абсолютно обо всем, о проблемах, о болезнях, о разводе родителей, о смерти и т.д. У нас такой традиции нет. Но, значит, не стоит говорить Мои дети, конечно, довольно взрослые, им 13 и 15, но они совершенно точно после спектакля сформулировали главную мысль. Ведь у Могучего спектакль не о смерти, а о счастье. На наших глазах ребенок проходит путь от нормального детского эгоизма («братик мне помешает, мама принадлежит только мне») до готовности к самопожертвованию, до понимания того, что такое любовь. Угроза потери мамы – это страшно, но это в спектакле приводит героев – да, как написала Марина Юрьевна, к очеловечиванию. Отказался от собственного эгоизма, понял, что есть ДРУГОЙ, которого любишь больше, чем себя, которого боишься потерять – стал человеком.

    Птицу сначала выгнали, и только потом – с большим трудом, не сразу, не вдруг – поняли, что это была душа – единственное условие жизни, условие счастья, которое надо охранять, оберегать и т.д. Но ведь в жизни так и бывает. Мы не понимаем, не замечаем, что упускаем (или даже отталкиваем, выгоняем!) что-то самое главное, и уже потом нам не дается этот шанс спасти, вернуть Птицу, повернуть вспять время и исправить ошибку. В сказке – дается.

    О спектакле хочется думать, хочется его пересматривать, вглядываться в него. Пока что он представляется необычайно сложной, но шаткой постройкой – кое-какие детали конструкции и сочленения элементов требуют, как мне кажется, более крепкой спайки. Но целое и завораживает, и убеждает, и волнует. Меня совершенно не травмировал текст, который произносит элегантный и печальный персонаж в шляпе и темных очках – Время в замечательном исполнении Семена Сытника. Интонация, с которой он наговаривает эти заунывные откровения, такой рэповский ритмичный речитатив, по-моему, найдена очень точно. Здесь серьез и ирония настолько слиты, что не разорвешь. Вообще вся «старая гвардия» Александринки в этом спектакле восхищает! Их «академическое» мастерство отлично смонтировано с «авангардизмом» сценографии и режиссуры. Уж не знаю, к месту ли, но вспомнился великий александринец Варламов, которого Мейерхольд «обрамлял» своей режиссурой в «Дон Жуане» на этой же сцене. Дело отнюдь не в сравнении с гениями, а в самом принципе соединения.

    Разумеется, потрясает сцена между Митиль – Лакобой и Ночью – Воробьевой. Именно потому, что весь спектакль на нас обрушивался визуальный поток, как из брандспойта, здесь Могучий и Шишкин выключили и убрали почти всё, оставили эту тишину, пустоту и единственный луч света, направленный на хрупкого маленького человека с его слезами и рвущимся из сердца голосом. Но именно потому это так действует, что героиня прошла путь, что актриса бесстрашно ее по этому пути провела, а мы все вместе блуждали по лесу фантасмагорических фантазий, тонули в мире безумно-ярких образов, отвлекались и развлекались – пока не дошли до самой сути вещей. Вот эта суть и показана в минус- приеме, когда в пустом пространстве остался актер почти на коврике, одни на один со зрителем. Весь мощный образный ряд спектакля работает на эту чисто (это театр в «чистом» виде) и аскетично сделанную сцену.

    Наверное, кому-то «неинтересно». Это нормально, мы все разные, и одинаково на всё смотреть не будем никогда. Наверное, кто-то не дает себе труд досидеть до конца. К сожалению, наш театр последние лет двадцать так боялся потерять зрителя, что приучил его к полуразжеванной сладковатой пище, приучил к тому, что думать на спектакле не надо, душевно затрачиваться и внутренне трудиться – не надо… Поэтому обычно зритель ждет, что прямо в первые минуты спектакля ему положат в рот что-то на вкус знакомое и привычное, как леденец, а если не кладут – он готов уйти посреди действия и агрессивно защищать свое право на культурный отдых, на расслабление и бесконечный «позитив». А драматический театр не для этого придуман…

13. Я пишу эти слова от имени зрителя и родительницы. Сразу оговорюсь, что написанное ниже – субъективные мысли, вызванные к жизни спектаклем в Александринке и ходом обсуждения в данной теме блога. Простите заранее за возможную эмоциональность высказываний. Я была на спектакле в воскресенье в 13:00. На вечерний спектакль у меня были куплены билеты для моего сына и его бабушки. Но, к сожалению, в последнее время я вынуждена тщательно проверять мероприятия, которые посетит мой сын. После «утреннего» спектакля мои на вечерний не пошли. Я предпочла уберечь моего ребенка от подобных впечатлений.
    Я сама стараюсь находиться в курсе происходящего в современной и, в том числе, молодежной культуре. Многое бывает спорно, но, на мой личный взгляд, допустимо и приемлемо определенной частью аудитории. Но потреблять подобные эстетические испражнения режиссера (как ни странно, еще и с лозунгом «Вам – от 9 до 12!») мой ребенок не будет. Много в этой теме блога говорится о необходимости разговора с ребенком о Смерти. Я бы хотела, чтобы с моим ребенком говорили о Жизни. Безусловно, исключая глупую «гламурность» или «полуразжеванную сладковатую пищу». Но о Жизни.
    Мы все время ориентируемся на западные образцы. Но так ли они хороши, как нам отсюда кажется? И нет большего смысла постараться сохранить свое, а не раболепно подстраиваться под чужое?.. На Западе давно переболели тем, чем мы так стремимся заразиться и поболеть. В основе российской культуры всегда была Духовность и созидательное начало. Особенно это важно для «подрастающего поколения», когда вокруг столько факторов отвергающих, разрушающих, перечеркивающих.
    Я досидела до конца спектакля. Хотя это было непросто и я прекрасно понимала родителей, уходящих с детьми в антракте (благо было даже две таких возможности). Досидела, так как ждала, неужели, ни разу в этом замечательном материале (или в его мотивах), который мне знаком давно (и в качестве текста в том числе), не возникнет то, ради чего 11-летний парень поймет, что проведенные 2,5 часа в театре прошли не зря. Не дождалась! Читая программку еще до спектакля, нашла много имен актеров, которых давно знаю и люблю. Шла с предвкушением праздника, хотя бы актерского. И одна из самых непонятных вещей, это почему никто из заслуженных, народных, лауреатов… не встал и не сказал «король-то голый!» и не отказался участвовать в данном безобразии и издевательстве над их опытом, мастерством, творческими победами на долгом человеческом и актерском пути. К тому же, премьерные спектакли состоялись в профессиональный праздник всех актеров! Не есть ли это двойное издевательство и указание их нового места в нынешнем театре – куклы на колясках! Получите!
    При пересказе некоторых фрагментов спектакля человеку, хорошо знающему европейский театр 60-80-х годов, целый ряд картинок напомнил ему цитаты из спектаклей Польши и Югославии 70-х. Так что может, не стоит говорить о новом искусстве и уникальном прочтении?..
    Что хотел режиссер, чтобы стало с детьми после спектакля? Я видела или запуганные, ожесточенные глаза девочки, или агрессивно мутузящих друг друга в фойе мальчишек, заряженных разрушительной и разрушающей энергией спектакля. Ради этого я не поведу своего сына на «Счастье». И мне очень жаль, если в настоящее время мною любимая труппа состоит из униженно молчащих народных и въедливо низвергающих понятия о человеческой красоте (как внутренней, так и внешней), на мой взгляд, АНТИгеройчиков и АНТИгероинек. А красота такая существует в этом мире! Да, наряду с убогостью, извращением, ущербностью, но существует. В мире, но не в спектаклях Александринки последнего времени.
    В процессе написания этих строк в голову ворвалась мысль. Страшная, впрочем, как и наше время: «А может, для этого и реставрировалась Александринка – одно из красивейших театральных зданий Европы, чтобы именно ЗДЕСЬ тошнило Гамлета и Митиль поправляла трусы после горшка?..» Если все это сделано сознательно, многое объясняется, но мне очень грустно. Значит, сейчас оно такое – наше Счастье!..

14. И я всё думаю о «Счастье». Но не могу в себе разобраться; кажется, всё-таки разочарована. Я почти три недели провела на репетициях (за месяц до премьеры). Потому 26 марта глупо переживала за каждую сцену – словно имею на это какое-то право. Потому неимоверно трудно быть объективной. Было бы неэтично говорить о процессе; но ведь я имею право рассказать о своём восприятии.
    Репетиции тогда ещё «Синей птицы» для нас, смотрящих, были Счастьем. Казалось, что разрозненные сцены, придумывающиеся у нас на глазах – части какого-то удивительного целого, которое уже существует где-то – наверно, в тех же сферах, где ждут своего часа нерождённые младенцы… А на премьере выяснилось, что мы видели ВСЁ. Никаких иных частей целого не было. Оказывается, остальное должно было проговариваться словами. Думала после: что же мне так разительно напоминает подобная структура? А потом поняла: текст литературного произведения в школьной хрестоматии. Читаешь рассказ или повесть, не ждёшь никакого подвоха, и вдруг ни с того ни с сего вклинивается краткий пересказ какого-то неведомого массива текста; а потом снова милостиво предоставленная выдержка из оригинала. Только здесь в некотором смысле наоборот: пересказ сделан на литературном (слишком, слишком литературном, трудном даже для самых начитанных детей) языке, а сама плоть произведения на слух очень шероховата.
    На репетициях текст казался прекрасным. Потому что рождался. И был естественным, точным и лакомым на уровне слова, таким свежевыпеченным! При этом не было сомнений, что в какой-то момент зоны импровизации будут ограничены, лучшее будет отобрано, отшлифовано и (кстати) бережно сохранено… Не совсем случилось. Много отменных шуток, но много и «слов-сырцов». А потому не жжёт как могло бы. Больше всего не повезло сцене бабушек. А как они были хороши….
    На репетиции объяснение Николая Сергеевича Мартона и Светланы Смирновой меня довело до слёз. Тогда он чуть-чуть опоздал и влетел на сцену ещё не в роли, а потом что-то мгновенное абсолютно потаённое – ну то самое волшебство, которого мы, несмотря ни на что, ждём от театра, хоть и стыдимся признаться после привычных разочарований. Неуловимое превращение в персонаж, и… честное слово, я не видела в театре более искренне сыгранной обоюдоострой сцены любви. Впечатление из самых сокровенных. «Минута тишины». И это в теле условного, поэтического театра! Казалось, что в этом спектакле произойдёт качественно новое соединение поэтического и психологического. Качественно новое или хорошо забытое… Но, может быть, это ещё случится?..
    Я бы повела на «Счастье» очень маленького ребёнка – трёхлетнего, наверно. Чтобы он уже мог впитать атмосферу, но был ограждён от смыслов. Более старшего ребёнка – лет до девяти – просто не рискнула бы привести – не взяла бы на себя ответственности; может, это трусость. Но ведь даже душой фикуса негоже распоряжаться самовольно… страх закономерен. Хотя я уверена, что Могучий ставил «Счастье» для детей, а не для себя, что осознавал меру ответственности, что взвешивал всё множество раз. Даже почти уверена, что всё безопасно. Почти.
    И ещё мне совсем-совсем не кажется, что спектакль уродлив. Во-первых, в нём есть завораживающе красивые моменты. А во-вторых (и это, конечно, важнее), некрасивость героев, по-моему, это вовсе не симптом болезни эпохи, это не 2х2. Наоборот, в такой образности, на мой взгляд, есть нечто очень настоящее, исконно детское. Умение любить что-то даже очень неприглядное: кривого пластилинового человечка или испорченную игрушку, умение прощать или не замечать не-красоту. Боюсь, что современные дети расстаются с этим талантом несколько раньше, чем дети «прежние». А в нём что-то есть…
    Я очень болею за «Счастье» (как будто имею на это право). Очень верю, что спектакль задышит свободнее, что в нём накопится волшебство, и очень скоро зрители будут кричать «Отдай птицу!» что есть силы. Давайте и правда не оставим намерений пересматривать…

15. О как замечательно оживленно обсуждается спектакль «Счастье»! Как далеко разметало мнения!

    Мне, наверно, стоит просто согласиться с текстом Е.Э. Тропп и ничего больше не писать. Но об этом спектакле хочется говорить. И не дают покоя слова Е.Э.: «…обычно зритель ждет, что прямо в первые минуты спектакля ему положат в рот что-то на вкус ЗНАКОМОЕ и ПРИВЫЧНОЕ, как леденец, а если не кладут – он готов уйти посреди действия и агрессивно защищать свое право на культурный отдых». Видимо, эти слова во многом характеризуют питерскую публику. Очень хочется все-таки что-то с этим делать. Хочется это отношение взорвать! Ответить на обывательскую агрессию агрессией циничного макабра и черного (иссиня черного) юмора… Вот вам природа эпатажа. Было! Глупо, зато искренне ))

    Нет, серьезно: даже если посмотреть глазами шокированного обывателя «Когда ногами изображают Баха… Я увела мою дочь», постановщиков в цинизме или в какой-то разнузданности сложно упрекнуть, разве что наоборот: в некотором избытке лобового моралите.

    Думаю, им ХОТЕЛОСЬ говорить именно С ДЕТЬМИ. И именно о СЕРЬЕЗНОМ, но при помощи игры и сказки, которую рассказывают, «как умеют», а условия игры соблюдены безупречно: представьте себе, что сорокалетние дядьки (вроде наших постановщиков) – талантливые, остроумные, курящие, пьющие, необремененные отцовством, остались нянчить двух дошкольниками… Так сложилось… Думаю, и те, и другие будут в восторге от совместного общения, расколбасят весь дом, дети наедятся консервов и конфет, попробуют пива, научатся нескольким хулиганским словечкам, увидят много новых применений своим игрушкам, вспотеют, поздно лягут спать, не чистив зубы… Но запомнят этот «воспитательный момент» на всю жизнь, а все игровые «уроки нравственности» окажутся самыми действенными.

    Правда я уже давно не ребенок, но я поплакала на этом спектакле. И посмеялась тоже. Выразительный язык символизма, сказочного волшебного мира, философской притчи, в малых дозах, но сохранившийся из первоисточника (кто скажет, что его в спектакле нет, пусть посмотрит повнимательнее), не просто намеренно соседствует, а как будто жвачкой или разноцветным пластилином прилеплен к грубой фактуре мира, в котором дети взрослеют сегодня.

    Да, вот такой эстетический выбор и таковы, как мне кажется, условия игры. Они могут нравиться или нет, но они бесспорно работают.

    Отдельно хочу отметить очень удачную музыку Александра Маноцкова с остроумными цитатами из Моцарта и стилизациями под Пьяццоллу на появления слепых аргентинских мафиози – зловещих и трогательных, в исполнении Александринских корифеев. Этот «греческий хор» очень здорово переключает регистры зрительского восприятия. Вообще смысловой момент Перехода эстетически очень красиво передан.

    А какой чудесный клоун-эксцентрик этот Дед – Николай Мартон! Приятно напомнил Стржельчика)) Почти все мои слезы и хорошая доля смеха на его счету, за ним Янина Лакоба.

    Вообще, когда с опаской говорят что-то вроде: «от этих постановщиков не знаешь чего ждать» – это же им едва ли не лучший комплимент. Это же значит, что границы их сознания, воображения, восприятия шире моих, шире общепринятых «культурно-массовых» ассоциаций. Просто шире. Это же и есть то самое, зачем я иду в театр!!!

    P.S.
    Ни в коей мере не претендую ни на какую правоту в этом тонком вопросе, где не может быть правых – у всех свой опыт, однако, на мой взгляд, с детьми можно и нужно говорить о смерти. Она большая громоздкая часть нашей жизни – ее не спрячешь, она же приходит и придет. К ней как-то нужно по мере сил готовиться, мириться с нею – в этом один из смыслов нашей жизни. Все равно врасплох она НЕ застает лишь самых просветленных, но прятать в песок свою голову или головки детей – это значит представать перед ней еще более беспомощным.

16. Да-а, таки случилась дискуссия.
    На мой взгляд, Евгения поставила практически все точки над i.
    Не могу только не обратить внимание на две вещи. Во-первых, тема смерти. Все-таки тема эта интимная; никому из психически нормальных родителей не придет в голову решить: “Так, доченька, сегодня мы будем говорить о смерти. Сейчас съездим в крематорий… etc.”. Это я о кладбище в “увертюре” спектакля, с памятниками и могильными плитами и, конечно, о пресловутой урне, которая всеми взрослыми, думаю, воспринимается однозначно – как урна с прахом. А во-вторых (и здесь я согласна с Мариной Юрьевной), это пресловутое 3D. Это для некоторых взрослых, может быть, нечто новое, дети всем этим владеют во сто крат лучше. Не надо под них подстраиваться такими (примитивными ?) средствами. Как не вспомнить Олега Семеновича Лоевского с его афоризмом: “Детям нравится” – девиз наркодилеров. И может быть, имеет смысл хотя бы в театре (пожалуй, последнее убежище) можно обходиться без этого, стремиться к работе театральными средствами. Ну, вот “скорая” картонная – прекрасно. А зачем нам показывать, что она едет по городу? Или что – в зале присутствовали дети, которые думали, что скорая увезла маму за кулисы? Мне кажется, мы обкрадываем детей, не давая им думать, фантазировать, воображать. То же и в сцене 3-го акта, когда Митиль бежит, торопится, чтоб успеть… Зачем вдруг за ее спиной возникает мультяшная девочка, бегущая по мультяшному лесу???
    Я рада, что преодолела раздражение от первого акта и осталась, потому что спектакль мне в целом понравился.

17. Хочу написать от имени тех родителей, кто ушел в антракте. Сразу прошу прощения, если это немного субъективно и не так профессионально как у уважаемых критиков, так как я просто люблю ходить в театр с ребенком, и моя дочь, ей восемь с половиной лет, тоже театр очень любит. Как сама объясняет – за то, что там живые люди на сцене.
    В сентябре мы с ней ходили на спектакль “Нам пора идти…” по “Синей птице” и остались ввосторге. Там у режиссера получилась такая добрая и очень правильная история про то, что счастье – это любовь твоей мамы, это твой дом. А дочка еще сказала, что спектакль очень красивый. И когда я узнала, что в Александринском театре тоже ставят эту сказку для детей, то ждала чего-то подобного. Но у меня сложилось прямо противоположное мнение – хотя спектакль и называется “Счастье”, его там просто нет! Скорее сплошное горе. Мне показалось, что скорее он расчитан на гламурную элиту, приевшуюся простыми, человеческими историями. А дочка просто испугалась и сама попросила уйти – сказала, что страшно и все злые. Как мне показалось, многие дети реагировали также. А теперь я читаю рецензии и начинаю думать, что может быть спектакль просто не для детей, но зачем их тогда звать, писать, что это для них?

19. Про “3D” вопрос, видимо, к Н. Песочинскому. Про живой огонек — очевидно, ко мне. Я заранее извинялась за этот несвежий образ, но имела в виду живой театр, простой театр, театр, не вооруженный, как Тартарен из Тараскона, новыми технологиями, театр, о котором говорил Брук. Много лет назад, когда А. Праудин рассказывал мне в интервью про “театр детской скорби” и о том, какие голливудские ужасы должны заставить ребенка “смотреть прямо перед собой в мир прекрасного” на сцену, я спросила, а что же будет на этой сцене в этом новом театре? И Праудин ответил: “А там все, как всегда, открывается занавес, горит свечка…”

    Я имела в виду огонь живой, не имитированный, не техно. Как образ. Что до проекции, то, помнится, в каком-то из блоговских отзывов (м.б. о “Короле Лире”) С. Щагина хотела декретировать запрет видео в театре…

20. Главное, чтобы эта дискуссия не перетекла из плоскости обмена мнениями в плоскость спора. Потому что о вкусах не спорят.

    Тем не менее, удивляет в связи с многими высказанными тут мнениями какое-то странное отторжение увиденного в спектакле «Счастье» из-за того, что оно не совпало с ожиданиями. Для какой-нибудь бабулечки, приведшей внучка на сказочку, было бы не странно, но тут все же мнения профессионалов театроведов, критиков, бывалых театралов. Не могу понять, в чем причина. Что-то видимо есть в этом «Счастье» такое, что способно влезть глубоко в душу, проникнуть в прошлое и оскорбить чувства разбуженного во взрослом ребенка, который вырос на МХАТовском спектакле.

    Декрет о запрете видео в театре: меня вот тоже обычно любая «киношка» – проекция на уровне приема в театральном спектакле, как минимум, не убеждает, потому что она чаще всего просто прячет слабую режиссуру и актерскую игру. А вот как раз в оформлении Шишкина она меня не раздражает совсем (за исключением бегущей по лесу Митиль), потому что ни режиссура, ни актерская игра в камуфляже не нуждается, а сама «киношка» выступает в качестве полноценного самостоятельного смыслового контекста, как часть феерии.

22. И я тоже, как Ася Волошина, все думаю о “Счастье”. Мне сказали, что тут жарко обсуждается этот спектакль. Я тоже хочу поучаствовать.

    Я думаю, что этот спектакль – выдающееся событие в театральной жизни Санкт-Петербурга. А может быть, и окрестностей. Это пощечина общественному вкусу, да, “Лицо нашего времени”. И как хорошо,что за Могучим все же есть Фокин! Это совсем другой уровень – не города-с-областной-судьбой, а настоящей столицы.. И соответствует величию имперского александринского золота. И художник, и музыка, и старцы, и старушки в горошковых платьях, и Лакоба, и зеленые собачки, и Николай Сергеевич Мартон!

    Даже странно спорить о том, можно ли, нужно ли говорить с детьми про смерть. Иной тинейджер своей бабушке такое порасскажет про это, что наивная старушка от нынешних новостей просто упьется корвалолом. Да они, подростки,больше нашего знают. Это мы все про блокаду да про блокаду, ну и слегка про ГУЛаг, а у них ко всему этому и передоз, и суицид.

    Кстати, про иностранные слова. Хорошо, что девочка, про которую сказано выше, знает слово “саспенс”(“полный саспенс”, как цитирует “дочкина мама”), но еще лучше, если бы мама переспросила, что девочка имеет в виду. Ведь в этом слове нет оценки, это просто (чаще всего) киношный термин, а два действия спектакля ничем не напоминают хичкоковскую тянучку. Наоборот, они яркие, шумные, какой там саспенс, чистый экшен, и именно после него режиссер и актрисы выдают пронзительный третий акт, который иначе, без этого контраста не прозвучал бы так мощно. Зал затаился. У меня, дамы преклонных лет, дух перехватило. Каких бы только своих смешных сокровищ, а хоть бы и наклеек, я не отдала, чтобы спасти … Дальше список, который делается все длинней. Но, увы, непоправимо. И хорошо бы людям пораньше узнавать, что только в сказке можно вернуть Птицу. А не в сказке надо быть добрее, сердечнее, особенно к тем, кто нас любит. Об этом же и у Метерлинка, если память не изменяет.

    Очень хороший спектакль. Хочу посмотреть еще раз. А, может, и два. Спасибо!

23. К Николаю Викторовичу как раз вопросов нет – у него 3D только в качестве игры слов в заголовке.
    Выскажусь более прямо: мне совершенно непонятно почему эстетика спектакля “Счастье” воспринимается как игра на понижение (кроме абсолютно субъективного взгляда на детский театр, который вы, Марина Юрьевна, высказываете) и нечто, специально подстроенное под современных детей (как будто Шишкина и Могучего все видят первый раз). Происходящее в этом спектакле сделано средствами исключительно театральными – это даже такой подчеркнутый театр, подчеркнутое волшебство условности (что естественно для Могучего). И эстетически это не имеет ничего общего с голливудскими мультфильмами, к которым вы, видимо, отсылаете, говоря о 3D.
    А запрет – это смешно. Сколько в городе спектаклей с видео? Пять? Давайте начнем запрещать когда их будет хотя бы восемь.

25. Ой, только не надо передергивать, кто этот тут воспринимает спектакль как игру на понижение, откуда Вы это, Дима, взяли? Мне лично, в общем, понравился спектакль “Счастье”, хотя понравился спокойно, без захлеба, и пишу про него рецензию, но но это вовсе не означает, что запрещено думать над спектаклем, заходить с разных сторон, сомневаться, взвешивать и снова думать, а не просто бежать с транспарантами: “Свершилось! Счастье! Мы прорвались и стали столицей! Не трожьте музыку руками! Фокин — урра! Могучий — еще урррее!”. И я уверена, что по ритму два первых действия еще должны крепко сбиться, и что еще не отлажены те паузы, которые в шуме-гаме попадают, и пенсионные души корвалола и шкафа вызывают неприязнь (а почему, чем душа корвалола неприятна? и почему души имеют вообще геронтологическую характеристику?), и… Но никто не играет на понижение, и именно блог дает возможность того обсуждения, котороое в рецензии невозможно.

    Собствененно, пытаясь разбудить дискуссию (почему-то после публикации текста Песочинского сутки никто не реагировал, видно, выжидали, а это для театра Могучего — приговор, не так ли?), и я, как всегда, кинула красную тряпку, поставила первый коммент: с одной стороны, с другой стороны. Сама я думаю — и только. И с одной стороны, и с другой. Это спектакль, провокативная природа которого, явно не требует ликующего “да”, а побуждает думать. Не парад победителей у нас и не констатация прогрессивности использованных нана-художественных средств (в отличие от прочих архаических, хотя и это никакое не “нана”), а сопоставление разных взглядов, несомненно возможных по поводу данного арт-объекта.

28. “С одной стороны, найдена эстетика, к которой ребенок привык и, кажется, этот язык он считывает легче. С другой — должен ли театр лексически встраиваться в условную неживую “3D-эстетку” — или все-таки живое искусство может (должно) включать ребенка в пусть незнакомый, но ДРУГОЙ мир, противопоставляя живой огонек в темноте сцены мощному неживому пламени, созданному благодаря техническому прогрессу, в том числе и театральному”;
    “Это для некоторых взрослых, может быть, нечто новое, дети всем этим владеют во сто крат лучше. Не надо под них подстраиваться такими (примитивными ?) средствами. Как не вспомнить Олега Семеновича Лоевского с его афоризмом: “Детям нравится” – девиз наркодилеров. И может быть, имеет смысл хотя бы в театре (пожалуй, последнее убежище) можно обходиться без этого, стремиться к работе театральными средствами”

    Мой вопрос относился, в общем, только к этим утверждениям. Потому что я искренне не понимаю, что конкретно вызывает смущение их авторов, о чем они говорят. Почему средства кажутся примитивными и нетеатральными, почему технический прогресс – неживое, и театр должен (может) что-то этому противопоставлять.
    Дискуссия в целом кажется мне содержательной и интересной. Я, Марина Юрьевна, потому и спрашиваю – из желания думать, разбираться и заходить с разных сторон, а не из-за того что сомнения в величии этого спектакля кажутся мне преступными. Все мы, в той или иной степени, склонны замещать конкретно-человеческое набором стереотипов, чтобы их любить/ненавидеть/бороться с ними (и я тоже – отсюда мой, может быть, излишне агрессивный тон), но, прошу, не надо зачислять меня в виртуальный лагерь ликующих и требующих ликования, бегущих с транспарантами etc. Чтобы понять, что я имею в виду или какова моя позиция – есть я, можно спросить.

34. Смотреть такое “произведение” с детьми категорически противопоказано – оно легко может привести к психической травме и ночным кошмарам. Некрофильские фантазии режиссёра могли бы быть любопытны для психолога – повешенная собака, убийство кошки, созерцание фекалий, образ матери в духе хичкоковского “Психо”… И ничего от светлого Метерлинка… Тяжёлое же детство было у театрального режиссёра Могучего.
    Закономерно возникает вопрос о правомерности упоминания Мететерлинка. На каком основании упоминается это имя? Очевидно, что с коммерческой целью – использовать такой бренд для продвижения своего, довольно тухлого и бездарного товара. Но ведь это обман и оскорбление зрителя, который идёт именно на Метерлинка, а не на непонятное и комическое – “Могучий”. Ещё это оскорбление Метерлинка… Жаль, что в бизнесе можно привлекать к ответственности, за кражу брендов и нарушение авторского права, а здесь практически невозможно запретить посредствеености прикрываться любым именем…

35. Если уж говорить о комическом, то это конечно предположение, будто знаменитому режиссеру Могучему необходим основательно забытый широкими культурными массами Метерлинк (как сказано выше, “Мететерлинк”) для продвижения своего имени… Назвать художника, вызывающего самые противоречивые, но прежде всего и всегда РЕЗКИЕ чувства, от восторга до неприятия, посредственностью, может только неадекватный и несведущий человек!

    Неприятно в предыдущем комменте не только фамильярное и неприличное орбращение с фамилией режиссера, но и то, что С.Ларин не смог элементарно прочитать программку спектакля. Написано по-русски, разборчиво: “Авторы: Андрей Могучий, Константин Филиппов. В спектакле интерпретированы сюжетные мотивы произведений Мориса МЕТЕРЛИНКА”. Зрителя не обманывают. И спектакль не называется “Синяя птица”, и авторы пьесы не утверждают, что они Метерлинк.

    К тому же, абсолютно неизвестно, сколько (количественно!) зрителей успел опросить С. Ларин на выходе из театра, чтобы заручиться их поддержкой, но ясно, что у него нет никакого права высказыватся от имени публики, а не только от своего. Может, кое-кто все-таки программку покупает, или хоть афишу читает внимательно, или на сайте театра способен разглядеть фамилии авторов пьесы.

37. Фамилия режиссеру досталась от отца.

    Может ли быть посредственностью человек с таким списком наград и премий?

    1999 – приз газеты “Санкт-Петербургские ведомости” на фестивале “Балтийский дом” за спектакль “Натуральное хозяйство в Шамбале” А.Шипенко.
    2000 – “Золотой Софит” Высшая театральная премия Санкт-Петербурга за спектакль “Школа для дураков” Саши Соколова.
    2001 – “Золотая Маска” Высшая национальная премия России за спектакль “Школа для дураков” Саши Соколова в номинации «Приз театральных критиков».
    2001 – Гран-при Эдинбургского международного театрального фестиваля “Edinburgh Fringe First Award” за спектакль “Школа для дураков” Саши Соколова.
    2001 – Гран-при Белградского международного театрального фестиваля BITEF за спектакль “Школа для дураков” Саши Соколова.
    2004 – «Золотой Софит» Высшая театральная премия Санкт-Петербурга за спектакль « PRO Турандот».
    2004 – Гран-при фестиваля Российской культуры в Ницце (Франция) за спектакль «Между собакой и волком».
    2005 – «Золотая Маска» Высшая национальная театральная премия России. Спектакль « PRO Турандот» К.Гоцци. В номинации «За лучшую мужскую роль» приз получил исполнитель роли Калафа Александр Ронис.
    2006 – «Золотая Маска» высшая национальная театральная премия России за спектакль «Между собакой и волком» Саши Соколова в номинациях «Новация» и «Приз критиков и журналистов».
    2007. Указом Президента Российской Федерации № 1760 от 28 декабря 2007 года “За заслуги в развитии культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность” Андрей Могучий награжден медалью Ордена “ЗА ЗАСЛУГИ ПЕРЕД ОТЕЧЕСТВОМ” II степени.
    2008. – “Золотая Маска” Российская Национальная Театральная премия за спектакль “Иваны” по “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем” и другим произведениям Н.В.Гоголя в номинации “Специальный приз критики”.
    2009 – Награда в Общепольском Конкурсе постановок классической европейской литературы (Teatralna Inscenizacje Dawnych Dziel Literatury Europejskiej) – за создание спектакля “Борис Годунов” (Театр Драматичны, Варшава)
    2010 – удостоен Международной театральной премии имени К.С.Станиславского в номинации “Искусство режиссёра” – “за работы последних лет”.
    2010 – удостоен Европейской премии «Новая театральная реальность».
    2010 – удостоен Высшей театральной премии Санкт-Петербурга “ЗОЛОТОЙ СОФИТ” в номинации “Лучшая работа режиссёра” (за спектакль “Изотов” М.Дурненкова)
    2011 – удо